[ предыдущая статья ] [ следующая статья ] [ содержание ] [ "Санкт-Петербургские Ведомости" ] [ поиск ] Санкт-Петербургские Ведомости No 11(1926), 22 января 1999

Автограф в антракте
Веселая премьера трагедии "Гамлет"

Байки Бориса Смолкина Свой любимый музыкальный жанр _ рондо _ собственной биографией своеобразно повторил этот поющий актер, возвратившись после долгих скитаний по питерским театрам в горячо любимую музкомедию Всю жизнь мне говорят, что я на кого-то похож. В кино меня даже пробовали на роль Керенского. И когда сделали мне бобрик, оказалось, что я действительно чем-то его напоминаю. Хотя, если бы в этой роли еще пришлось переодеваться в женское платье, то уж точно вышла бы оперетта. А режиссер Марлен Хуциев нашел во мне сходство с Пушкиным! Целый год я ездил на пробы. Два мосфильмовских гримера выщипывали мне брови, надевали белокурый парик, поскольку Марлен Мартынович почему-то видел Пушкина блондином.

Все это делалось в обстановке строгой секретности: всемогущее Госкино навязывало Хуциеву другого актера, которого он ни в какую снимать не хотел. Не потому, что ему очень нравился я, а просто не хотел и все. После четырехчасового грима я шел на пробы в кольце сотрудников, словно они оберегали меня от пули Дантеса. И однажды у дверей фотолаборатории я встретил кого бы вы думали? Блока! В его гриме ожидал своей очереди на пробу Илья Резник, действительно похожий на Блока.

Так встретились два великих поэта... Затея с фильмом в конце концов расстроилась, и меня вежливо поблагодарили за хлопоты. Так что Пушкина мне сыграть не довелось.

А вот что было в моей жизни, так это _ Пушкинский театр. Самому мне никогда не приходило в голову туда показываться. Лишь однажды я там подыгрывал на чужом показе, и Юрий Владимирович Толубеев прогудел, что лет через двадцать и меня можно будет посмотреть. Я по комплекции был мужчиной-травести, что, как видно, не соответствовало моему нутру.

И всем казалось, что с годами я наращу массу и достигну соответствия формы и содержания. В Пушкинский меня пригласил Игорь Олегович Горбачев. Он сказал, что руководимый им театр находится на таком уровне, что может позволить себе взять и такого актера, как я. И пояснил: "Вы нам нужны, КАК КРАСКА".

Старый артист Александр Васильевич Соколов, игравший Сиплого в знаменитом спектакле Товстоногова "Оптимистическая трагедия", подошел ко мне после первого выхода: "Молодец! Тебя слышно..." Это, как мне потом объяснили, была высшая похвала.

Но в самом начале, еще ничего не играя, я отправился с театром в Алма-Ату. Авось пригожусь. И я пригодился в спектакле "Пока бьется сердце", на котором сидели первый секретарь ЦК компарии Казахстана Кунаев и двадцать его родственников. Мне выдали халат, шапочку и запустили в массовку. Горбачев играл главную роль и все время пощелкивал пальцами, задавая темпо-ритм. А воспринималось это так: ну, ребята, не про вас же спектакль. Сказали реплику и идите.

Вдруг в антракте Горбачев меня вызывает. Думаю: что я натворил?

Прихожу к нему в гримерку. Он спрашивает _ не обижен ли я, что меня запихнули в массовку, я ведь в Музкомедии большие роли играл. Ну, на этот счет у меня амбиций не было. Тем более что Пушкинский славен массовками. Другое дело, что их потом довели до абсурда. Шел там спектакль "Чужая ноша" на модную тему выборов на альтернативной основе: новатор против консерватора. Я в списке распределения ролей значился бригадиром стеклодувов. Нашу бригаду, человек пятнадцать, выпускали за несколько минут до конца спектакля, чтобы мы поддержали своим появлением прогрессивного героя. Нарядили нас в какие-то плащи, шляпы. И я вышел на сцену С НАДУТЫМИ ЩЕКАМИ.

Горбачев кричит из зала: _ Что ты там вытворяешь?

_ А у меня, _ говорю, _ профессиональная болезнь стеклодува.

Он расхохотался. Естественно, я не собирался с такими щеками выходить на зрителя, но на репетиции _ почему бы не похохмить!

Николай Павлович Акимов верно сказал: репетиция должна проходить весело, даже если ты репетируешь трагедию и всех в конце убивают.

Как раз именно такой финал _ у Шекспира в "Гамлете": труп на трупе. А меня в роли Полония Гамлет продырявливал еще в первом акте. Виктор Смирнов, игравший принца датского, так боялся меня по-настоящему проткнуть, что на премьере всадил шпагу в ковер сантиметров на 70 выше того места, до которого я мог допрыгнуть. Это привело в восторг моих друзей, сидевших в первом ряду, и я умер под их ядовитые хихиканья. Но чем меня действительно убивал спектакль, так это полувоенными репетициями. Режиссер с какой-то немецкой методичностью муштровал нас. И так _ репетиций 120. Утром он произносил сакраментальную фразу: _ Тишина _ это когда никто не разговаривает, ни мужчины, ни женщины, ни все остальные.

И так эта муштра омрачала нам жизнь, что я ему невольно отомстил.

Дело в том, что после смерти я, по указанию режиссера, сидел еще два часа, ожидая выхода на поклоны. Ко мне в гримерку приходили друзья. Мы выпивали, закусывали. И вот спектакле на третьем стою я в кулисе, готовый выйти на поклоны. Уже все убиты, лежат недвижимо. Выходит на авансцену Горацио и произносит фразу: _ Дальше _ тишина...

А я шепотом продолжаю за кулисой: _ Тишина _ это когда никто не разговаривает _ ни мужчины, ни женщины, ни все остальные.

Что началось на сцене, не передать! Труппы начали вздрагивать, биться в конвульсиях. Пришлось давать занавес быстрее обычного.

Такие вот истории случались в Александринке, где за семь сезонов я многому научился и видел поразительных актеров. Они все делали так, как нас не учили, но это и потрясало загадкой: КАК?

С моим ростом в театре часто происходили забавные истории. Еще в институте педагоги сказали, что меня нельзя занимать в массовке, потому что я могу все сломать. И они, вероятно, были правы. На гастролях в Новороссийске меня попросили заменить артиста, который играл одного из слуг в "Элегии". Они по трое располагались по сторонам сцены и время от времени что-то переставляли или вносили. На меня надели черный костюм и дали в руки веночек. Его надо было в нужный момент повесить на осветительный прибор.

Открывается занавес. Сидит Тургенев и пишет письмо Савиной. Мне подают знак: вешай. Оборачиваюсь к софиту и понимаю, что мне ни за что не повесить на него венок. Если только подпрыгнуть, но это неудобно.

Зрители оживились. А Бруно Артурович Фрейндлих (он же Тургенев) никак не может понять, что происходит _ так весело его еще не принимали. В конце концов меня утащили за кулисы и сказали: "Все, раздевайся. Больше ты не выходишь".

Естественно, с таким ростом мне нечего и соваться на роль Деда Мороза. Но был случай, когда именно это обстоятельство очень мне пригодилось. Это было на новогодних вечерах в Мюзик-холле накануне памятного всем события: с отечественных купюр под бой новогодних курантов исчезали сразу три нуля. И мы с высоченным Евгением Тиличеевым придумали такую шутку. Сначала он выходил в шубе Деда Мороза. А потом мы напоминали публике о предстоящей деноминации и ее последствиях: теперь надо привыкать, что все будет маленьким. И под восторг зала появлялся я _ деноминированный Дед Мороз!

А вообще-то больше всего на елках я играл Бабу-Ягу. И такая она у меня, видимо, была настоящая, что однажды на утреннике во Дворце культуры имени Горького дети бросились меня убивать. Среди них была заводила, которая как-то всерьез все восприняла _ и она подняла ребятишек триста, чтобы расправиться со мной. Шутки шутками, но насилу меня отбили. И тогда я понял, что, играя отрицательных персонажей, всегда надо думать о технике безопасности.

Автограф взял Олег СЕРДОБОЛЬСКИЙФото Юрия БЕЛИНСКОГО