[ предыдущая статья ] [ следующая статья ] [ содержание ] [ "Санкт-Петербургские Ведомости" ] [ поиск ] Санкт-Петербургские Ведомости No 201(1626), 17 октября 1997

Автограф в антракте
О дайте, дайте мне суфлера!..

Байки Игоря Горбачева Актерское счастье, которое с дебюта в роли Хлестакова улыбалось этому избраннику сцены, теперь грустно усмехается ему единственным спектаклем на афише Александринки _ "Не все коту масленица"

Мой отец в компании друзей всегда с удовольствием рассказывал о старшем сыне, инженере-строителе, а про меня говорил: "Ну а младшенький, как вы знаете, у меня неудачник". Он вообще считал, что я оскорбил нашу дворянскую фамилию, став артистом. Лет десять мы с ним не разговаривали. Но однажды капельдинер сообщил мне: _ Ваш батюшка купил билет и сидит в ложе бельэтажа.

Он тайно стал посещать мои спектакли. Но даже когда я и добился его суровой благосклонности, все равно он обо всем судил невпопад с газетами. К примеру, о спектакле "Дети солнца", который хвалила критика, он сказал, что я там не дворянин, а шут гороховый. И наоборот, в "Дворянском гнезде", где в роли Лаврецкого мне не удалось снискать лавров, я отцу понравился. На мою сцену со Скоробогатовым, игравшим Лема, он приезжал специально. У меня не было зрителей строже отца и добрее мамы. Благодаря ей я в шесть лет попал в драмкружок Дома художественного воспитания детей _ ДХВД Петроградского района, и с тех пор навсегда заболел театром.

Зрители старшего поколения, наверное, помнят моего Хлестакова. Я сыграл его в университетском театре, куда пришел в конце войны, еще учась в школе. Поначалу все шло с ужасным скрипом. И если бы не ангельское терпение моего педагога Евгении Владимировны Карповой, ничего бы у меня не вышло. Какой-то груз мешал мне играть, пока однажды я не ощутил в себе балетного ритма хлестаковского существования. И когда ко мне пришли легкость, свобода, беспечность, я стал прыгать, скакать, упиваться жизнью.

До меня всем знаменитым Хлестаковым было за 40. Ведь эту роль по сложности партитуры можно сравнить с музыкой Баха. А у Гоголя написано: Хлестакову _ 23. Мне столько и было, когда мы привезли "Ревизора"

в Москву. 20 октября 1950 года, в день рождения, я проснулся знаменитым. Мне принесли стопку газет с восторженными отзывами о нашем спектакле. В одной статье меня даже назвали "явлением". У меня хватило ума отнестись к этому с юмором. Никакого явления не было. Просто до Хлестакова я уже много лет жил театром.

В 23 года я сделал предложения не только жене и дочери городничего Анне Андреевне и Марии Антоновне, но и вполне реальной Людмиле Ивановне. Она была студенткой Свердловского театрального института, который расформировали и распределили по вузам разных городов. Впервые увидев ее, я погиб. На четвертом курсе мы поженились. Хотя выбор, признаться, у меня был большой.

После фильма "Ревизор" девчонки стали ходить за мной толпами. Они писали на стенах: "Горбачев, что такое мизансцена?", "Игорь, я тебя люблю", "Хочу иметь от тебя ребенка". Однажды, когда я работал в БДТ, после спектакля я не смог выйти из театра. Служебный вход оказался в дамской осаде. И вызванному на помощь наряду милиции пришлось перекрыть набережную Фонтанки...

Одна из театральных легенд Ленинграда, рождавшихся на моих глазах, связана с "Оптимистической трагедией", которую Товстоногов поставил в Пушкинском еще до прихода в БДТ. Спектакль делался быстро, к партийному съезду. И Товстоногов говорил: "Горбачик, все наши старания _ три копейки. Зритель на это не пойдет".

А спустя два месяца толпы жаждавших попасть на спектакль сдерживала конная милиция. И дело не только в творческой удаче, но и в политическом резонансе, связанном с разоблачением культа личности Сталина.

Когда Вожака, которого играл Толубеев, убивали, зал разражался невероятным громом аплодисментов... Думаю, Товстоногову не удалось найти подходящего артиста на роль Алексея, потому что эта роль не моя. Но он вышел из положения, придумав меня не заскорузлым кочегаром, а рафинированным мечущимся неврастеником.

Всего сыграл я в театре ролей двести. Но до сих пор испытываю дискомфорт без суфлера. Был у меня с суфлером такой случай. Служил в театре артист Коля Волков, святой человек. Пришел с войны _ рука сухая.

Но так он любил театр, что согласен был и на эпизоды. Потом определили его в суфлеры. Однажды звонит мне вечером Вивьен: _ Голубчик, срочная замена. Ты, стало быть, возьми "Чайку". Надо тебе завтра сыграть Треплева. У тебя мозг молодой, сыграешь...

Роль я выучил, но все же в одном месте сбился.

_ Игоряшенька, не то!.. _ шепчет мне Коля из суфлерской будки.

Я по второму заходу начал.

_ Ой, ой, совсем не то!..

Тогда я вплотную подошел к будке и спросил: _ А что ТО, Коля?

Только тогда он спохватился. В последние годы из-за прогрессирующего диабета память часто подводила Василия Васильевича Меркурьева.

Мы играли с ним: я был Чичиков, а он Манилов. Большой, смешной, с коком. Садимся за стол. Выделывая ногой эдакое антраша, он тихо обращается ко мне: _ Игорь Олегович, не откажите в любезности подсказать, что я должен сейчас говорить?

Выслушав посказку, он опять делает антраша. В зале хохот.

_ А вы уверены, что именно это? _ уточняет он.

Я киваю. Тогда он еще раз делает ножкой _ и мы выбираемся из трудного положения. И все это _ в истинно маниловской тональности.

Самая экзотическая награда, которую я получил в Пушкинском, _ серебряный рубль от Вивьена. За роль коммуниста-ортодокса Платова в "Друзьях и годах". Вивьен обычно был по-кутузовски невозмутим. Лишь раза два я слышал, как он кричал. Это было страшно. Сам вышедший из актеров, он хорошо понимал наши нужды. И, охотно давая деньги в долг, предупреждал: "Вернешь новенькими купюрами". Он их обожал.

Каждый из великих стариков Александринки вспоминается мне своей краской. Я любил всех, но особое чувство питал к Черкасову. Мы в театре звали его Черкес. Зная себе цену, он не меньше ценил прямоту. Я мог сказать этому великому актеру: _ Николай Константинович, ну что вы сегодня нюни распустили. Затянули монолог, расплакались...

И он не обижался. В следующий раз спросит: _ Ну что, Горбач, учел я твои замечания?

_ Совсем другое дело. Сегодня вы не плакали, а зритель плакал.

Я молился на него. И многим помог только благодаря ему. Как-то незадолго до его кончины мы играли "Все остается людям". Иду на спектакль, и окликает меня старая актриса. Ее не берут в дом ветеранов сцены, и она надеется на помощь Черкасова. Взяв бумагу, я заглянул к нему в гримуборную. Он сидел, откинувшись на спинку стула, тяжело дышал. Его мучила эмфизема легких. Я заикнулся о бумаге, а он в ответ: _ Пшел вон со своими бумагами. Не видишь _ Черкасов умирает...

Но вот начинается спектакль _ и Николая Константиновича словно подменяют. Он играет академика Дронова так, как, кажется, еще не играл. Выхожу после спектакля на улицу и слышу вдогонку: _ Горбачев, Горбачев, к Черкасову...

Возвращаюсь. Он сидит в той же позе.

_ Ну, где твоя бумага? Давай ее сюда...

Однажды я спросил, как это ему удается играть современников, что даже ходульные слова звучат у него не ходульно. И он сказал: _ А ты попробуй, Горбач, жить, как живут эти герои. Может, у тебя ни хрена не получится, но ты все равно пробуй. Тогда сыграешь.

Автограф взялОлег СЕРДОБОЛЬСКИЙ